Насколько мне было известно из рассказов, ходивших по городу, Александра Лондермейн родила только одного ребенка, да и то мертвого, — перед тем, как повеситься на люстре в бальной зале. Как бы то ни было, любая из ее дочерей годилась бы Александре в мамы или бабушки. Но я ничего не сказал, потому что, когда Александра сердилась, она становилась дикой, как кошка, и прыгала на меня, царапая и кусая. Я долго смотрел на портрет и молчал.

— Видишь, у нее такое же кольцо, как у меня. — сказала Александра, вытягивая руку, на безымянном пальце которой сверкало удивительной красоты кольцо с алмазом и сапфирами. Такого чуда я и представить себе не мог; в городе таких колец не было даже у самых богатых. Я подумал, что Александра привела меня сюда и открыла портрет только для того, чтобы похвастаться кольцом, которое раньше никогда не надевала.

— Где ты взяла его?

— О, Она дала мне его в последнюю ночь.

— Александра, — неожиданно спросил я, — сколько времени ты здесь живешь?

— О, совсем немного.

— Да, но сколько?

— Я не помню, сколько.

— Но ты должна помнить.

— Я не помню. Я просто пришла — как Бедный Субби.

— Кто такой Бедный Субби? — спросил я, впервые задумавшись о том, кто это встречал Александру тихим фырканьем в тот день, когда она нашла меня в парке.

— Слушай, мы ведь никогда не показывали тебе Субби! — воскликнула она. — Я думаю, что можно, но лучше сначала спросить Ее.

Мы подошли к комнате ведьмы и постучались. Своими мощными зубами Таммуз открыл дверь, и ведьма, занятая каким-то экспериментом, оторвала взгляд от пробирок и реторт. Олененок спал, как всегда, у ее ног.

— Ну? — сказала она.

— Можно я покажу ему Бедного Маленького Субботу? — спросила Александра.

— Можно. Но не дразнить! — ответила она, повернулась к нам спиной, склонившись над своими пробирками, а Таммуз носом вытолкал нас из комнаты.

Мы спустились в подвал. Александра зажгла лампу и повела меня в самый дальний угол, где находилось стойло. Его занимал двугорбый верблюд. Я не смог удержаться от смеха, когда увидел, какой простодушной улыбкой встретил он Александру, демонстрируя все свои огромные зубы лопатой и радостно пыхтя.

— Она запретила его дразнить, — сурово заметила Александра и потерлась щекой о нелепую пятнистую шкуру, которая линяла, обнажая кусочки кожи на его длинном носу.

— А что… — начал я.

— Она иногда ездит на нем. — Александра протянула руку, и он уткнулся в неё, почесывая свои замшевые губы о сапфиры и алмазы её кольца.

— Обычно Она с ним разговаривает. Она говорит, что он очень мудрый. Он иногда приходит к Ней в комнату, и они долго болтают. Я ни слова не понимаю. Она говорит, что это хинди и арабский. Иногда я что-нибудь запоминаю, вроде этого: идеро, соркабатха и анна бибед беч. Она говорит, что я смогу этому научиться, когда выучу французский и греческий.

Бедный Маленький Суббота закатывал глаза от удовольствия, когда она чесала ему за ухом.

— А почему его зовут Бедный Маленький Суббота? — спросил я.

В голосе Александры прозвучала честолюбивая нотка:

— Это я так его назвала. Она мне разрешила.

— Но почему ты назвала его именно так?

— Потому что он пришел зимой прошлого года, в субботу, а это был самый короткий день в году; с утра до вечера шел дождь, и поэтому рассвело позже, а стемнело раньше, чем в хорошую погоду. Этот день получился меньше, чем ему полагалось, и мне было жаль его, что я подумала, ему станет лучше, если я кого-нибудь назову его именем. Она сказала, что это замечательное имя! — неожиданно обернулась она ко мне.

— Да, конечно! Это чудное имя! — поспешил я согласиться, мысленно улыбнувшись тому, что Александра сочувствовала обыкновенному дню намного больше, чем человеку. — А как Она нашла его? — спросил я.

— Он просто пришел.

— Что значит — пришел?

— Он был нужен Ей, и поэтому пришел. Из пустыни.

— Он шел!?

— Да. А иногда плыл. Она встретила его на берегу и привезла сюда на метле. Ты бы его видел! Он был такой мокрый и такой смешной! Она напоила его горячим кофе со всякими штучками.

— Какими штучками?

— Ну, просто штучками.

За нашими спинами раздался голос ведьмы:

— Ну, дети.

Впервые я видел ее вне комнаты. Таммуз сопровождал ее с правой стороны, а олененок — с левой. Коты, Ашарот и Орус, остались, по-видимому, наверху.

— Хочешь покататься на Субботе? — спросила она меня.

Я молча кивнул. Она приложила руку к стене, и часть ее опустилась в землю — так, чтобы Бедный Маленький Суббота мог выйти.

— Она очень милая, правда? — спросила меня ведьма, с любовью глядя на неказистое создание с шишками-коленями и блюдцами-копытами. — Ее бабушка как-то оказала мне большую услугу в Египте. К тому же я люблю верблюжье молоко.

— Но Александра сказала, что это он! — воскликнул я.

— Для Александры любой зверь, кроме кошки, — он, а любая кошка — она. Аштарот и Орус, например, — кошки, но даже будь они котами, она все равно звала бы их кисками. Ну, давай, Суббота, выходи!

Суббота попятилась задом, задевая мослатыми коленями и голенями о стойло, и остановилась под дубом. «Вниз,» — сказала ведьма. — Суббота косилась на меня, не двигаясь. «Вниз, соркабатха!» — скомандовала ведьма, и Суббота послушно опустилась на колени. Я взобрался на нее и не успел как следует усесться, как она рывком поднялась. Я ударился подбородком о передний горб и чуть не откусил язык. Круг за кругом отплясывала Суббота со мной, вцепившимся в ее горб, а ведьма с Александрой катались по земле от хохота. Чувство было такое, будто я плыву на утлом суденышке в открытом море, и меня в самом деле укачало, когда Суббота, деликатно чихая, принялась гарцевать среди молодых дубков.

Наконец ведьма сказала: «Хватит!» Суббота резво остановилась, чуть не сбросив меня, и медленно опустилась на колени. «Это она хотела тебя подразнить, — сказала ведьма, легонько подергав меня за нос. — Можешь зайти ко мне, посидеть немного, если хочешь».

Больше всего я любил сидеть в комнате ведьмы и смотреть, как она изучает книги, выводит странного вида математические формулы, составляет гороскопы или проводит сложные опыты с колбами и ретортами, наполняя комнату запахом серы или вспышками красного и синего цвета. Только раз она меня испугала — когда я увидел, как она танцует со скелетом, стоявшим в углу. Комната утонула в необычайном красноватом свечении, и мне показалось, будто плотью покрываются кости скелета, когда они, как влюбленные, танцевали. Я сидел в кресле с высокой спинкой, меня почти не было видно, и я подумал, что она забыла обо мне. Когда они закончили танцевать и скелет снова встал в угол, блестя отполированными костями без малейших признаков жизни, она прислонилась лбом к темно-красной шторе, скрывавшей заколоченное окно, и слезы потекли по ее щекам. Затем она вернулась к своим ретортам и лихорадочно принялась за работу. Ни она, ни я никогда не намекали на это происшествие.

С приближением зимы она позволяла мне оставаться в ее комнате еще дольше. Однажды я набрался смелости расспросить ее о прошлом, но мое любопытство не было удовлетворено.

— А вы, наверное, из тех северян, которые купили это имение?…

— Не продолжай, мальчик. Вот что я тебе скажу. Ты знаешь, что этот скелет был когда-то старым полковником Лондермейном? Хотя, в общем, не таким уж и старым; ему было всего лишь тридцать семь, когда погиб в сражении при Банкер Хилл, — или я путаю его с Рудольфом Лондермейном?… Но все равно, ему было только тридцать семь, и он был видным мужчиной, а Александре было только тридцать, когда она повесилась из-за любви к нему на люстре в бальной зале. Ты знаешь, что толстяк с рыжими усами пытается надуть твоего отца? Его корова будет давать скисшее молоко семь дней. А теперь беги, поговори с Александрой. Она скучает.

Прошла зима, наступила весна, камелии и азалии в Кейп Джессами сменились буйством майского цветения — и тогда я впервые поцеловал Александру, очень неловко. На следующий вечер, когда мне удалось сбежать от домашних дел и примчаться на ферму, она подарила мне свое кольцо с алмазами и сапфирами, подвесив на ленточку из бирюзового атласа. — Оно будет хранить нас обоих, — сказала она, — если ты будешь носить его всегда. Когда мы вырастем и сможем пожениться, ты вернешь его мне. Только никто не должен видеть его, никогда-никогда, иначе Она будет сердиться.